2005 год. Самое начало марта. Петрозаводск. Утро. Благодарим поезд, доставивший нас в столицу Карелии, и прежде всего осматриваемся… День обещает быть ясным, но солнце пока холодное, свет жесткий.

Да еще резкий, режущий серьезным морозцем ветерок, от которого не очень уютно после теплого вагона, с которым только что расстались.

Что будет дальше: успокоится ли ветер, разогреет ли солнце сегодняшний день?

Вавтобусе у нас оказались прекрасные места, перед лобовым стеклом — весь свет дня, все, что встречает нас в пути, достается прежде всего нам. А путь наш замечательный: автобус идет не по трассе-линии «Петрозаводск — Мурманск», а по старой, изящной дороге, которую встречают по очереди знаменитые царевичи, помнящие царя Петра, а там и милая, уютная Косалма на восточном берегу Укшозера, первого моего карельского озера. А дальше по правую руку явится Кончозеро с обязательными рыбаками на льду, следом живительный источник Марциальных вод, за ним Мунозеро, знаменитое своей самой крупной в округе ряпушкой… И все это в ярком весеннем свете. Ты буквальным образом млеешь от чудесных карельских видов и, конечно, от яркого солнца и на это время счастливо забываешь, что еще совсем недавно, в Петрозаводске, мучил себя вопросом: будет ли сегодня доброе тепло, уйдет ли под сегодняшним солнцем мороз?

Автобус останавливается передохнуть, выбираемся и мы поразмять ноги и оказываемся под резким холодным ветром. Под ногами заледеневший снег и никакого признака солнцепека, вешней воды даже здесь, на автобусной стоянке, где снег и лед далеко не белого, новорожденного цвета, — уж тут-то солнце должно было начать плавить черные снега.

Новая остановка. Медвежьегорск. И здесь день ясный, но очень холодный, без какого-либо намека на доброе тепло. Вспоминаю, как год тому назад уже под самый вечер, правда, не в начале, а в середине марта, встречала меня здесь мягкая, приветливая весна… Ничего, подождем, как говорится, еще не вечер, еще только-только самое начало марта. Главное, что солнце уже явилось, светит, а там скоро и начнет по-настоящему греть, припекать.

Утром не торопимся сразу на лед — за окном нашего теплого убежища крепкий мороз. Я выношу на улицу термометр, который у меня всегда с собой, и вскоре извещаю своих спутников, что столбик моего термометра нынешним утром опустился до отметки «минус четырнадцать градусов».

Хорошо, немного подождем, пусть солнце хоть чуть разогреется. Но ждем недолго — нетерпение, ожидание первой встречи со льдом побеждают, и мы на лыжах выбираемся на просторы Онежского озера.

Вокруг ледяная пустыня, по которой, как барханы в настоящей пустыне, тянутся и тянутся друг за другом прижатые ко льду ветром голубоватые от утреннего света сугробы. Первый раз за все поездки сюда по весне нам очень пригодились лыжи: снег на льду сухой, морозный, ни о какой воде под снегом нет и речи — кати себе в любую сторону.

Прежде всего направляемся к нашей заветной «ямке» — это в километре с небольшим от берега, от устья реки. Река еще вся подо льдом и тяжелыми зимними снегами. Здесь признаков весны нет и в помине.

«Ямку» находим сразу, нащупываем ее края-бровки. Мои спутники рассаживаются, располагаются возле своих лунок и принимаются каждый по-своему колдовать над показавшейся в лунках водой.

Что отрадно: лед в этом году не такой страшный, как год назад, когда нас выручала только надставка к шведскому ледобуру, а местные рыбаки, вооруженные отечественными коловоротами, вынуждены были прихватывать с собой на рыбалку еще и по топору…Сначала сверлилась лунка до тех пор, пока плечо-рукоять коловорота не достигала льда, затем топором вокруг будущей лунки вырубалась чуть ли не прорубь, чтобы лед не мешал коловороту опуститься дальше вниз, и только после этого лунка просверливалась до конца. Нынешний же лед мой ледобур проходит за один прием.

Мороз, напугавший нас ранним утром, никуда, видимо, не собирался уходить — вода в лунках тут же замерзала, да еще настырный ветерок никак не позволял как следует расположиться, задуматься. Мы работали, старались, но пока безрезультатно. Это потом уже, сегодняшним вечером хозяин нашего гостеприимного жилища откроет нам тайну нашей заветной ямки: мол, пока в реке не прибавится хоть на чуть-чуть воды, пока река не начнет хоть понемногу оживать, рыбы у нашей «ямки», считайте, что и не будет.

Мы пока не знаем этого секрета и остаемся возле заветного места. В конце концов я не выдержал и посмотрел на часы: десятый час. Обычно по такой погоде окуня можно было ждать лишь до одиннадцати часов. Значит, надо торопиться и все-таки навестить сейчас еще одно мое заветное место: каменистый язык, уходящий от берега-мыса в сторону плеса.

Этот самый «язык», покрытый мелким камнем-плиточником, не очень широк — в километре от берега его ширина не больше пятидесяти-шестидесяти метров. Слева и справа от него такое же каменистое подводное пространство, но только чуть пониже, поглубже — мой «язык» приподнимается над этим пространством всего на какие-то полметра. Но и этих пятидесяти-шестидесяти сантиметров хватает, чтобы вызвать сюда окуневые отряды. И окуни являются другой раз к этой чуть приметной всхолмленности дна, и именно здесь я чаще всего и нахожу плотные стайки этих рыб.

Я собираю снасть, встаю на лыжи и тороплюсь к своему «языку», подводному всхолмлению. Мои спутники никак не реагируют на мое предложение сдвинуться с места: наверное, они как-то пригрелись здесь, нашли для себя более-менее комфортное состояние и теперь боятся с ним расстаться.

Ветер в спину помогает мне скользить на лыжах по твердому, как наст, снегу-барханам. Я ухожу все дальше и дальше от берега, совсем не задумываясь, что этот же самый ветер, подгоняющий сейчас меня, на обратном пути станет моим врагом.

Свой «язык», всхолмленность дна, сразу нахожу, и не по приметам, а по наитию что ли — видимо, в нас есть еще и некий компас-память, как в электронном навигаторе.

Сверлю сразу несколько лунок: вперед, назад, направо и налево. Убеждаюсь, что я не ошибся и остановился как раз в нужном месте. Очищаю все лунки, затем затемняю их, кроме одной. И раскладываю возле себя снасти…

Здесь, на весеннем льду Онежского озера, у меня со временем выработалась своя собственная привычка-прием для начала ловли… Прежде всего под лед в новую лунку уходит моя очень симпатичная блесна, вроде бы и чуть великоватая для рядового окунька, но, по моему мнению, вполне подходящая для того, чтобы издали привлечь внимание стайки полосатых охотников. Эту блесну я разыскал на Птичьем рынке, на лотке, где торговали снастью фирмы «Кунилов». Там же в свое время я приобрел и несколько крючков с бусинками, а к ним ограничители, которые и определяют для этих крючков-бусинок те границы на леске, внутри которых бусинки-крючки могут свободно перемещаться. Такой крючок-бусинка пристроен у меня и над выше названной «куниловской» блесной.

Моя «куниловская» блесна узенькая, похожая на классическую сиговую блесенку, и я всякий раз, отправляя эту снасть в лунку, в тайне надеюсь: а вдруг поблизости окажется еще и сиг. Но пока ни сига, ни достойного этой снасти окуня я на свою «куниловскую» блесну не поймал.

Заканчивается короткая игра блесной, и я берусь за следующую удочку, тоже оснащенную блесной, но уже несколько иной… Это тоже узенькая, но только белая, уже совсем сиговая блесна. И над ней, как и над «куниловской» снастью, тоже бегает по леске крючок-бусинка. Эта белая блесенка совсем другой игры: если «куниловская» блесна ныряет-шныряет из стороны в сторону, то эта белая сиговая блесенка сразу ложится на спинку и, мелко-мелко дрожа, покачиваясь из стороны в сторону, почти вертикально опускается от лунки до самого дна.

Играю недолго и этой снастью, которая тоже пока не может похвастаться особыми трофеями… Убираю и эту удочку и берусь за свою самую любимую блесенку…

Это небольшая блесенка, по форме почти точь-в-точь как окуневая блесна, рисунок которой найдете вы в старых рыболовных книгах. Но если те старинные блесны цельнолитые из свинца или олова, то моя окуневая блесенка спаяна из двух пластинок, белой и желтой. С этой блесной я не расстаюсь, бог знает, с какого времени. И какую только рыбу не сманивала эта моя зимняя снасть. Вылавливал я на эту блесну, поднимал с крутых скатов глубоких луд Пелусозера и окуней за килограмм весом, и таких же килограммовых лещей. А однажды по весне лещ, позарившийся на мою совсем небольшую окуневую блесенку, так и не смог пройти в лунку. У меня не было с собой тогда ни пешни, ни топора, чтобы раскрыть пошире отверстие во льду, и, поняв в конце концов, что рыбина никак не сможет протиснуться в лунку диаметром в сто тридцать пять миллиметров, я вынужден был уже спасать свою блесну. И спас, опустив руку по плечо в лунку и освободив от крючка леща, а крючок блесны от незадачливой рыбины.

Окуневая блесна должна была последней оценить настроение рыбы, если она собралась здесь поблизости, привлеченная игрой «куниловской», а следом и сиговой блесны. Если у окуней сейчас подходящее настроение, то кто-то из них должен был хотя бы слегка стукнуть по моей замечательной блесенке.

Но этого не произошло. И я наконец взялся за мормышку, и тоже любимую, тяжелую, с белым кованым крючком. Эта мормышка служит мне славно и зимой, и летом. И теперь должна была подвести итог моим стараниям поймать здесь хоть кого-нибудь.

Мормышка на дне. Чуть-чуть приподнимаю ее со дна мягким кивком-пружинкой и раз за разом аккуратно постукиваю по камню-плиточнику, лежащему на дне. Еще и еще раз. Затем, покачивая чуть-чуть сторожком, приподнимаю мормышку со дна и снова опускаю на дно… И тут, как только моя мормышка собирается коснуться дна, удар по крючку. И очень скоро на льду оказывается мерный стограммовый окунек.

Черпачком быстро выкидываю из лунки успевшее набиться сюда вслед за языком поземки крошево снега, борясь с ветром, все-таки отправляю в лунку свою мормышку, но ветер снова и снова норовит вырвать у меня из рук леску. Наконец мормышка вроде бы на дне. Потягиваю кивком-пружинкой леску и тут же снова удар по крючку. И еще один мерный окунек является ко мне из онежских глубин.

Окуней, оказавшихся возле меня на снегу, тут же будто густой краской накрывает шершавый язык поземки. Резкий, упорный ветер, несущийся по самым сугробам, громоздящимся на льду, перетирает слежавшийся было снег, обрывает кромки сугробов-барханов, тащит за собой все это крошево, которое тут же плотно забивается в твои лунки, громоздится новыми сугробами вокруг твоего рюкзака. Только что возле лунки лежали пойманные окуни, но сейчас их уже нет — они под снегом.

Казалось бы, в ответ на такое столпотворение, какое происходит здесь, наверху, там, внизу, подо льдом, все живое должно было насторожиться, замереть, но, как говорят теперь, информация о внешних событиях под лед, видимо, еще не поступила, и вслед за вторым окунем моей мормышкой соблазнился третий, четвертый…

Сколько уже поймано рыбы, не могу сосчитать — она вся укрыта, замыта снегом. Прикидываю, что десятка полтора окуней, пожалуй, уже послано мне в виде дани-приветствия хозяином здешних вод, водяником. И клев не прекращается… Но вот там, подо льдом, видимо, какое-то замешательство. Пытаюсь, как и до этого, подтягивать кивком мормышку, покачивать, кое-как высвобождая леску из каши-крошева, все время забивающей лунку, но в ответ тишина… Скорей всего стайка уже ушла…

И тут вдруг мормышка снова остановлена коротким, но не сильным ударом… Легкая подсечка, но рыба не поддается моему желанию поскорей поднять ее к лунке. Но потом она вроде бы соглашается со мной, начинает подниматься вверх и тут же упрямо отворачивает в сторону. Еще немного — и, раздвинув собой набившийся сюда снег, из лунки показывается большая окуневая голова… Подхватываю рыбу рукой. Она на снегу. Хороший окунь — наверное, граммов на пятьсот будет. И я почти не ошибся: дома этого окуня, посланного мне в подарок местным водяником, точно взвесили и определили его вес в пятьсот пятьдесят граммов.

Увы, этот подарок Онежского озера рыбаку, горячему поклоннику здешних мест, был в этот день, считайте, что почти последним. Моя счастливая лунка больше мне не отзывалась. Не без труда разыскал я другие лунки, просверленные в самом начале, старался обнаружить окуней и тут, но за все старания получил в награду лишь одного-единственного окунька.

Часы показывали, что до полудня оставалось всего минут тридцать… Да, и тут, в такую вот неуютную непогоду-круговерть с едкой поземкой и жестким морозом, здешние окуни не изменяли своему расписанию: они заявили о себе как раз в одиннадцатом часу и с полчаса позволили мне попытать счастья возле моей лунки.

Обратно к своим спутникам, которые все это время так и оставались возле нашей знакомой «ямки», я вынужден был продвигаться, как парусное судно против ветра, галсами. Если идти прямо на ветер, то весь ледовитый поток будет как раз против тебя. А потому сначала я держал направление на берег, на мыс, от которого и уходило в глубину мое подводное всхолмление — «язык» . При таком движении ветер хлестал мне в бок. Голову все время приходилось отворачивать вправо, чтобы не прихватило морозом левую щеку. Затем я менял направление и уже шел больше правым боком к ветру. Потом снова отдавал на растерзание ветру больше левый бок. И так, раз за разом, галс за галсом, приближался я к моим спутникам.

У них совсем грустное настроение — с большим трудом добыли лишь по паре-тройке пустяшных хвостов.

Как у меня дела? Я отмалчивался: мол, ничего хорошего, как и у всех, мол, пусто.

На обратном пути в деревне встретили рыбаков, прибывших сюда из Кондопоги еще три дня тому назад. Они суетятся возле машины, желая ее завести и уехать к чертовой матери от такой непогоды. Рыбаки старались на озере с утра пораньше, еще дальше моего «языка», на самой середине плеса, где еще вчера и позавчера находили неплохую рыбу…

— А сейчас все пусто — ни у кого ни одного хвоста.

И тут я промолчал о своем сегодняшнем улове, о той дани-подарке, которой встретил меня мой знакомый водяник. Молчу и также молча догадываюсь, что сегодняшний день может быть последним счастливым для меня днем — вчера и позавчера, по словам рыбаков, ветра почти не было, а если и прижимал чуть-чуть, то точно с севера, а северный ветер не самая большая беда для нашего озера. Но сегодня с утра ветер явился с северо-востока, а там и перешел на восток, да еще начал рвать такими залпами, которые не оставляли никакой надежды на ближайшее изменение погоды к лучшему.

С востока ветер — рыба из сети. Эту карельскую поговорку я хорошо запомнил с самых первых дней знакомства с нашими северными водоемами… Северик, северный ветер здесь не особенно мешал рыбе и рыбакам, а вот Восток, восточный ветер определенно обрекал вас на неудачу.

Неужели так все и пойдет дальше?

Дома я достал свой улов, но вместо восхищения вызвал только упреки: мол, мы мерзли, сидели над пустыми лунками, а он там обловился и не мог подать нам сигнала. Я оправдывался тем, что никакой сигнал на такое расстояние да еще при таком неистовом ветре никак не подать. Да и не успели бы мои спутники ко мне на ту короткую по времени встречу с окуневой стайкой, если бы даже я смог как-то известить их о событии.

Я еще раз, как мог, разъяснил своим спутникам, что при такой погоде клев мог быть только очень коротким и что по времени, как и раньше, он приходится как раз между десятью и одиннадцатью часами. Так что завтра все это можно проверить, если, конечно, будет желание испытать себя такой вот непогодой, которая выпала нам сегодня.

Назавтра с утра снова крепкий мороз, но пока без сильного ветра, хотя ветер уже есть, уже покачивает вершины елей на высоком берегу реки и, как вчера, этот ветер приходит точно с востока.

До моих вчерашних лунок добираемся без особых приключений — ветер уже владеет всем пространством над замерзшим озером, но нам он в этой дороге все-таки больше помощник, раз дует в спину.

Нахожу заветное место. От вчерашних лунок, конечно, нет и следа — все вокруг закрыто, замыто снегом. Сверлим новые, разгребаем вокруг них снег, устраиваемся на своих складных стульчиках так, чтобы сугроб за спиной защитил нас от настырной поземки, которая тащит и тащит сюда, к нашим стульчикам и рюкзакам, все новые и новые языки снежного крошева. Конечно, эти метущие языки не остановятся совсем за нашими спинами, а справа и слева будут прорываться к нашим лункам и забивать их. И тут уж придется не столько играть снастью, сколько постоянно освобождать ее из снежного плена.

Приближается время желанного клева, но пока ни у кого ничего. Я стараюсь не ударить в грязь лицом и в конце концов получаю в награду небольшого окунька, за ним второго. Затем перерыв. Снег, забивающий лунку, замерзшие руки, ветер, рвущий из рук леску, — и за все эти муки только два окуня, правда, не самых плохих.

У моих спутников почти такие же успехи. Но время, отведенное нам для встречи с местными окунями, пока не истекло. Мы стараемся и в итоге втроем еле-еле добываем рыбешку на небольшую уху и небольшую сковородку.

Следующее утро еще более ледовитое — термометр опускается ниже двадцатиградусной отметки. Теперь наученные горьким опытом мы не торопимся на лед, ждем все-таки хоть какого-то потепления, которое, судя по всему, может прийти только после того, как ветер либо стихнет, либо изменит направление.

Два дня мы остаемся дома возле теплой печи и без конца проверяем по вершинам елей, что стоят на высоком берегу реки напротив нашего окна, как там погода, и, главное, как ветер. На третий день не выдерживаем и все-таки идем на лед, хотя мороз так и не унялся. Но ветер вроде бы приутих, да и приходит теперь к нам больше с севера, чем с востока. Тут уж появляется какая-то надежда.

Добираемся до моего «языка». Один из нас остается там, откуда недавно вернулся я с щедрым подарком от хозяина всех онежских окуней. А мы вдвоем решаем двинуться дальше, в сторону Сухого острова.

Есть такой остров километрах в трех от моего «языка». Остров небольшой, но все деревья, когда-то поселившиеся здесь, почему-то засохли. За Сухим островом большая и мелкая луда с крутым скатом на глубину — здесь-то обязательно объявится окунь, если будет ему такое задание от водяника.

Лыжи легко скользят по плотному снегу, иду и чувствую, что утренний ветерок вроде бы утихает и что определенно поворачивает с востока на север.

Вершина луды у Сухого острова хорошо видна — крутые каменные лбы разворотили над собой лед. Нахожу скат с луды. После первых дней нашей рыбной ловли посреди сумасшедшей круговерти сейчас впервые можно, как положено, поиграть снастью. Мормышка постукивает по дну. Дно каменистое, на дне плиты и плитки поменьше. Все дальше отхожу от вершины луды и только на шестиметровой глубине отыскиваю окунька более-менее приличного размера… И все.

Увы, луда у Сухого острова меня не приняла. Снова на лыжи и в обратный путь к своему другу-товарищу, оставшемуся возле моего заветного «языка». Ветра почти нет. Идти просто, легко. Добираюсь до своего спутника, притихшего над лункой, и вижу возле его лунки с десяток неплохих окуньков. Правда, большого окуня, о котором мой спутник, пожалуй, все еще мечтает, ему пока не попалось.

Предлагаю отправиться еще к одному заветному месту, но мой товарищ отказывается, и я в одиночестве, не спеша, качу на лыжах к большой луде, что километрах в двух от той самой «ямки», с которой мы и начали недавно свою рыбную ловлю.

Вокруг слепящим глаза светом отраженного солнца снег, снег и снег. Останавливаюсь посреди этого праздничного безмолвного пространства, разгребаю сугроб, сверлю лунку, удобно устраиваю возле лунки свой стульчик, рюкзак, а рядом раскладываю снасть. Но в этот раз не хочу начинать, как обычно, с блесны, а беру удочку со своей безотказной мормышкой. На крючке пара мотылей. Глубина — метров пять с небольшим. Предлагаю своим возможным партнерам по переговорам набор давно проверенных мною приемов игры мормышкой. И очень скоро получаю ответ. Хороший, двухсотграммовый окунек является из лунки на свет божий. Еще, еще и еще играет моя мормышка — и еще один окунек, правда, немного поменьше, достается мне в награду за веру и старание.

Смотрю на часы — увы, время утреннего клева проходит, а я почти ни с чем. Да и в рыбе ли сейчас дело… Над бесконечными рядами прилизанных ветром сугробов-барханов солнце. Да какое замечательное, ясное, близкое! И пусть мороз еще крепко держит в своем ледовитом плену все живое вокруг, пусть вода в лунке еще замерзает почти на глазах, но главное — вот оно, самое первое для меня солнце новой Весны Света!

Солнце начинает пригревать так сильно, что его тепло уже чувствуется через куртку. Снег, попавший было на мой сапог, тает под солнцем — и вот уже на сапоге нет и следа зимы, холода.

После предыдущих тяжелых дней на озере я будто погружаюсь сейчас в сон — будто во сне вижу сторожок-кивок своей удочки… Вот сторожок вроде бы качнулся вниз… Тут же избавляюсь от благостного оцепенения, черпачком разрушаю ледяную корку, что загустела возле моей лески, и слегка приподнимаю удочку . На том конце снасти вроде бы кто-то есть. Поднимаю мормышку, а вместе с ней и пузатого онежского ерша-ершовича.

Следующий ерш пока не обнаруживает себя, но вместо ерша сторожок удочки резко поднимает приличная плотва-сорожка… И снова тишина — тишина света, солнца и надежды на самое-самое лучшее.

На небольшую уху разной рыбешки я сегодня наловил. Собираю снасти, стульчик, закидываю за спину рюкзачок, коловорот на плечо и потихоньку, на лыжах, к дому…

Обратно до Петрозаводска мы возвращались в таком же замечательном автобусе, в каком добирались сюда. Ни морозу, ни дурному ветру к нам, в автобус, не было дороги — я видел только солнце — солнце и солнце и белые-белые, еще не тронутые оттепелью, по-настоящему зимние снега вдоль дороги и то и дело мыслями переносился в тот замечательный день, когда встретился с Весной Света, наконец заглянувшей в наши северные края.